Том 3. Дети капитана Гранта - Страница 36

Поел немного и Роберт. Его силы почти восстановились.

Остаток дня был посвящен полному отдыху. Говорили понемногу обо всем: о милых спутницах, оставленных на яхте, о самой яхте, о капитане Джоне Манглсе, о его славной команде, о Гарри Гранте, который, возможно, был где–нибудь недалеко.

Паганель не расставался с индейцем — он сделался тенью Талькава. Географ был вне себя от радости: наконец–то он увидел настоящего патагонца, рядом с которым он казался карликом, патагонца, могущего почти соперничать своим ростом с мексиканским императором Максимилианом и с тем негром из Конго, восьми футов ростом, которого видел ученый Ван–дер–Брок. Паганель оглушал невозмутимого Талькава испанскими фразами, и тот терпеливо выслушивал его. На этот раз географ изучал испанский язык без книги. Слышно было, как он явственно произносил испанские слова, напрягая то горло, то язык, то челюсти.

— Если я не усвою произношения, то будьте снисходительны ко мне, — повторял он майору. — Но мог ли я когда–нибудь предполагать, что испанскому языку меня будет обучать патагонец!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Рио—Колорадо

На следующий день, 22 октября, в восемь часов утра Талькав подал сигнал к отправлению. Аргентинская равнина между двадцать вторым и сорок вторым градусами долготы понижается с запада на восток: путешественникам предстояло только спускаться по отлогому склону к морю.

Когда патагонец отказался от предложенной лошади, то Гленарван решил, что Талькав, подобно местным проводникам, предпочитает идти пешком, — что при его длинных ногах было, конечно, легко.

Но Гленарван ошибся.

В момент отъезда Талькав свистнул по–особому, и тотчас же из соседней рощицы выбежала великолепная аргентинской породы рослая лошадь. Это было необыкновенно красивое животное караковой масти, выносливое, гордое, смелое и горячее. Маленькая, изящно посаженная голова, раздувающиеся ноздри, глаза, полные огня, широкие подколенки, крутой загривок, высокая грудь, длинные бабки — словом, все говорило о силе и гибкости. Мак—Наббс, знаток лошадей, не мог вдоволь налюбоваться этим представителем пампаских коней, он находил у него некоторое сходство с английским гунтером. Красавец конь носил имя «Таука», что на патагонском языке значит «птица», и, несомненно, заслуживал это прозвище.

Лишь только Талькав вскочил на коня, тот встал на дыбы и рванулся вперед. Нельзя было не залюбоваться патагонцем, этим великолепным наездником. Его снаряжение заключалось в двух охотничьих приспособлениях, бывших в большом ходу в аргентинских равнинах: бола и лассо. Бола состоит из трех шаров, соединенных кожаным ремнем. Индеец бросает их с расстояния в сто шагов в преследуемого зверя или врага столь метко, что этот снаряд опутывает ноги жертвы и она тут же падает. Итак, в руках индейца — это грозное оружие, и владеет он им с поразительной ловкостью. Лассо — ремень, футов в тридцать длиной, туго сплетенный из двух кожаных полос, заканчивается затяжной петлей, скользящей по железному кольцу. Эту затяжную петлю бросают правой рукой, в то время как левой держат ремень, конец которого крепко прикреплен к седлу. Длинный, перекинутый через плечо карабин дополнял вооружение патагонца.

Талькав, не замечая, повидимому, восторга, вызванного его изящной, непринужденной и гордой осанкой, стал во главе отряда, и все двинулись в путь. Всадники скакали то галопом, то ехали шагом, ибо аргентинским лошадям, видимо, рысь была несвойственна. Роберт ехал верхом так смело, что Гленарван уверился в его способности крепко держаться в седле.

Пампа начинается у самого подножья Кордильер. Ее можно делить на три зоны: первая идет от хребта Анд и покрыта низкорослыми деревьями и кустарником, она тянется на двести пятьдесят миль; вторая, шириной в четыреста пятьдесят миль, поросшая великолепными травами, кончается в ста восьмидесяти милях от Буэнос—Айреса. Отсюда до самого моря путешественник едет безбрежными лугами и мнет поросли люцерны и чертополоха, — это третья зона пампы.

Когда отряд Гленарвана выехал из ущелий Анд, то прежде всего натолкнулся на множество подвижных песчаных дюн, называемых «меданос». Если в дюнах корни растений глубоко не переплетены между собой, то ветер гонит песок словно морские волны. Этот песок, необыкновенно мелкий, при малейшем дуновении взвивается легким облаком, превращаясь порой в настоящие смерчи, поднимающиеся на большую высоту. Это зрелище одновременно и радует взор и неприятно для глаз. Радует, ибо трудно вообразить себе что–либо более своеобразное, чем эти бродящие по равнине смерчи: то сталкивающиеся, то смешивающиеся, падающие и вновь вздымающиеся в каком–то хаотическом беспорядке; оно неприятно, ибо от бесчисленных меданос в воздухе отделяется мельчайшая пыль, проникающая в глаза, как плотно их ни прикрывай.

Это явление, вызванное северным ветром, продолжалось в течение почти всего дня. Тем не менее отряд быстро двигался вперед, и к шести часам вечера оставшиеся в сорока милях позади Кордильеры лишь смутно чернели на горизонте, теряясь в вечернем тумане.

Путешественники, несколько утомленные, пройдя добрых тридцать восемь миль, с удовольствием приветствовали час отдыха. Привал сделали на берегу быстрой реки Неукен, мутные, бурные воды которой мчались меж высоких красных утесов. Неукен называется у некоторых географов «Рамид», у других — «Комоэ» и берет свое начало среди озер, известных только индейцам.

Ни ночью, ни в течение следующего дня не произошло ничего примечательного. Ехали быстро и без приключений. Ровная местность и умеренная температура облегчали путешествие. Все же около полудня солнечные лучи стали палящими. Вечером горизонт на юго–западе заволокло тучами — верный признак перемены погода. Патагонец не мог не знать этого и указал географу пальцем на западную часть неба.